Пасынок судьбы - Страница 77

Переселенцы? Местные полукровки? Стражи — скорее первые, а вот смуглая молодежь — вторые. Времени наплодить их было достаточно. Но если переселенцы до конца жизни осознают, что они здесь чужие, живут на чужой земле, то их дети резонно будут считать ее своей, со всеми вытекающими следствиями. Политика, о которой говорила сеньора, в действии.

Да, они вытесняют местную культуру и местное население, но делают это медленно. Только то, что он провел почти два десятка лет вдали, дает возможность трезво оценить происходящее и подивиться масштабам. А ведь парни и девушки, идущие по улицам, смеющиеся, занятые важными делами юности, даже не представляют, что когда-то было иначе!

Они, все они, оторваны от Родины, от Большой Земли. Пускай, та несколько столетий фактически оккупирована, там не трогают их культуру, дают жить по своим законам. Дети же или внуки этих мальчиков и девочек своей культурой будут считать культуру Латинской Америки, а своей историей — историю Империи, и не будут испытывать от этого никакого дискомфорта.

Он шел по родному, но чужому городу и прислушивался к себе, но не чувствовал злости. Да, обидно. Но это обида маленького ребенка, участвовавшего двадцать лет назад в акциях протеста, в избиении этнических латинос, провокациях против военной полиции, губернатора и прочих. Этот ребенок давно им не управлял, тюрьма, где все равны, независимо от национальности и веры, взяла свое. Обидно, но это жизнь. И еще, он не был уверен, что для его народа конфронтация с хозяевами планеты, жесткими и жестокими людьми, не стесняющимися стрелять в женщин и детей, депортировать миллионы в тесных трюмах военно-транспортных кораблей, лучше, чем ассимиляция.

Сам город был совсем не той Варшавой, из которой он когда-то уезжал. Он покидал нищую, забытую всеми высшими силами, дыру, где процветала безработица и коррупция, где основная масса людей ютилась в больших типовых коробках довоенной постройки, в которых и развернуться толком нельзя. Сейчас его встретил сияющий современный город, ничем не уступающий Альфе. Довоенные короба посносили, маленькие домики частных кварталов — тоже, улицы расширили и спрямили, уничтожив старую планировку, но внеся элемент порядка. Отовсюду смотрели современные здания, сияли рекламы и баннеры. Витрины магазинов и салонов больше напоминали бутики прошлого. Исчезла нищета, люди одеты хорошо и добротно, пусть и по латинской моде. Город встал на ноги.

И еще, он не видел больше печати забитости на лицах, ущербности, нигилистического радикализма — дескать, мы единственные и брошенные, вокруг одни враги и все нас обижают. Его соплеменники плавно превратились в обычных подданных короны, как в десятках других провинций, и находили это для себя выгодным и приемлемым.

Вот тебе и Сказочница! Медленно, никуда не торопясь, никого не прессуя и не репрессируя, планомерно отстраивая и накачивая деньгами его родной город, добилась того, что лет двадцать назад казалось невозможным в принципе. Он невольно все больше и больше уважал ее. Ненавидел, но уважал.

— А? — он поймал себя на мысли, что слишком глубоко погрузился в себя. Настолько, что не заметил двух гвардейцев в полном боевом снаряжении, что-то у него спрашивающих.

— Сеньор, ваши документы? — повторно откозырнул один из них. Делал он это согласно инструкции, без эмоций, хотя про себя наверняка поносил его за рассеянность. Еще одно различие между ними — местный бы всячески показал свое недовольство, и плевать на всякие там инструкции.

— Вот. — Войцех вытащил карточку с чипом из нагрудного кармана и протянул стражу. Тот молча вставил ее в ручной терминал, просканировал его сетчатку и задумался.

— Только справка об освобождении?

— Да. Я еще не успел получить документы.

— Желаю удачи. — Молодчик снова откозырнул и вернул карточку. — Не затягивайте с документами.

— Спасибо.

Войцех кивнул и двинулся дальше. Естественно, он не любил гвардию. Но не до того смешанного чувства злости и ненависти, какое присутствует у большинства бывших заключенных. Тюрьма не сломила его, и он прекрасно помнил, что сам взял нож в руки — ему не за что их ненавидеть. Единственно, это были латинос, и недолюбливал он их только за это.

Перекресток. Он узнал его и остановился, как вкопанный. Здание напротив педантичные «имперцы» не снесли, оставили, лишь отделали и разукрасили рекламой. И на первом этаже все так же находился ресторанчик. Пусть, вывеска его теперь иная, и название продублировано на испанском, но это все то же заведение, где они отмечали выпускной, и где еще раньше он впервые поцеловался с девушкой.

Ноги сами внесли внутрь. Да, часть уюта за годы потерялась, теперь это не заведение для влюбленных, а недорогая пивная для работяг, но приступ ностальгии не прошел. Он, словно в тумане, зашагал по знакомым плитам, потерявшим от времени лоск, но отчего-то не замененным на новые, и сел к барной стойке. Плечистый усатый бармен славянской внешности невозмутимо протирал стаканы.

— Что пан изволит?

Сказано было на родном непривычном языке. «Пан». Давно он не слышал такого обращения.

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Я не был тут двадцать лет. Чего-нибудь из старого доброго.

— Пиво ему налей! Лучше нашего старого доброго пива ничего нет! — подал голос захмелевший мужик слева, тоже плечистый и накаченный, с короткой стрижкой и большим шрамом на щеке.

Через минуту перед ним стояла старинная деревянная кружка с пенным напитком.

— Где пропадал-то? — улыбнулся мужик и протянул руку. — Кароль!